Блики прошлого. Альбина

Альбина была необычной. С одной стороны, простая и открытая девочка, не обладающая экстравагантной внешностью или особенностями характера (а многие девочки с филфака любили экстравагантность: кто-то натягивал на себя грустный меланхолический образ, а кто-то, наоборот, шокировал публику алыми губами, чрезмерно коротким мини и тонкой талией, стянутой тугим корсетом). С другой стороны, она умела располагать к себе человека и становиться ему нужной.

Первое время мы общались с ней редко, так как я возводила звуковую преграду, а она не сильно настаивала, наблюдая за мной и уважая мои стремления к затворничеству. Через год комендантша меня отселила в новую комнату (произошел какой-то сбой в ее четком кожном мозге, и она решила, что я слезно умоляла ее отселить меня от Альбины). И тогда-то мы и начали по-настоящему общаться.

Уже много позже во время одного из наших с ней разговоров (возможно, это было на подоконнике у распахнутого окна) Альбина мне призналась:

– Я знаю, что умею нравиться людям. Нет, не всем. Но меня обычно либо любят – раз и навсегда, либо не принимают, не замечают, откровенно отпихивают. А нравиться я хочу – хочу быть красивой, интересной, нужной.

Я не попадала ни в одну категорию окружающих ее людей: вначале мне хотелось от нее закрыться, даже отпихнуть (бессознательное желание ограничить свое личное пространство), но одновременно была потребность, чтобы она присутствовала, что-то говорила мне своим тихим успокаивающим голосом и смотрела мне в душу своими большими светлыми глазами.

– Мне всегда хотелось быть красивой, – призналась в очередной наш разговор Альбина. Я тогда уже не жила с ней в комнате, и мы встречались поболтать в нашем любимом месте, у окна – когда общага наполовину спала. – Эта тяга к красоте заставляла тянуться к какому-то идеалу, заставляла соответствовать, а если этого соответствия не было – била наотмашь. До сих пор в моей голове мелькают образы: вот так надо выглядеть и вот так, вот такие бывают девочки – красивые и интересные, а вот так нужно себя вести и вот так говорить.

Альбина затянулась (тогда она еще курила) и продолжала:

– Когда мы жили в общаге, я верила этим образам, и иногда позволяла им осуществляться. Чаще всего их видели случайные люди, которых я не стеснялась и перед которыми не боялась говорить, о чем думала в этот конкретный момент, показывала эти образы, играла их. Зачем бояться, если я этого человека все равно больше не увижу?… И случайные парни балдели от моей непосредственности, моей фантазии, моего бесстрашия. А потом я пропадала.

А пропадать она очень любила. Тогда, еще до наших откровенных разговоров, мне казалось, что она страдает от скуки. Что ей нравилось влюблять в себя самых разных парней, а затем исчезать. Однажды я даже услышала от нее страшное слово «растоптать», но это, к счастью, было не так. Не хотела она их топтать – она хотела быть интересной для всех. А они случайно, нечаянно в нее влюблялись.

– Я окружала себя красивыми людьми – Алена, Аля, Ира, Лена, Яна, Оля, Даша – все они утешали мою потребность, давали мне почву для моих фантазий и размышлений. Были и другие подружки, которых я опекала и которых защищала. А еще была ты – к которой я тянулась душой, которая помогала мне найти мой смысл.

А смысла как раз таки и не было. Все проходило сегодняшним днем: пары, Димка, общага, секция, подружки, задания, которые ставили мне и которые я ставила себе сама. Была такая тетрадка, в которую я их записывала и черкала потом себе плюсики. Все это крутилось, крутилось, крутилось, а потом – раз, и я рвала этот круг, потому что он вращался по инерции, только потому, что существовал, и в то же время он был ненастоящим. Я бросалась в жизнь, я искала впечатлений, я хотела найти что-то настоящее и что-то стоящее.

Дима был ей не парой. По крайней мере, не по актуальным для нее на тот момент потребностям. Если использовать термины системно-векторной психологии Юрия Бурлана, можно сказать, что это анально-мышечный, со зрением сверху, простой и добрый малый, искренне любивший ее и свою качалку… Они вместе готовили ужин, потом смотрели телевизор, утром шли на пары. Тихо и уютно. Но совсем неинтересно для прорывающегося звука, для жадного до эмоций зрения.

– А потом я возвращалась в него, в свой привычный круг, в свою привычную комнату, так ничего и не отыскав. И обрушивалась такая тоска, такая беспомощность, такое чувство вины за все совершенное перед собой, перед своим идеалом, к которому я так и не дошла, перед Димкой, который стоял все время рядом, любящий и преданный. И я, виноватая и обвиненная самой собой, приходила к нему, чтобы он меня пожалел, чтобы он меня закрыл, чтобы он меня вылечил. И он, не зная об этом ничего, думал, что у нас снова все в порядке, что я, наконец, поняла, какой он замечательный, и больше не буду от него отстраняться.

И я соответствовала его желаниям. Наступал период, когда меня-как-будто-бы-и-не-было: я делала все, как надо, все, чего от меня ждали, все, как мне говорили. Тогда я исправно посещала пары и даже приезжала на первые, конспектировала лекции и аккуратно выполняла задания, ходила в библиотеку, работала на практических, отвечала на семинарах. Иногда это были целые семестры, когда я была почти отличницей. Да, это была я – такая, какой хотела видеть меня моя мама.

Альбина мало мне рассказывала про маму. Я знала только, что отношения у нее с отцом Альбины были не очень, что жила она в деревне и что много работала (хотя как же иначе-то в деревне?).

– Наша война с ней началась, когда мне было 13, и я впервые полюбила. Мальчик был ей неугоден (у нее были на это свои причины), и она выбивала из меня эту любовь, обрушив на меня весь свой авторитет, всю свою силу и все свои возможности. И она победила, когда мне исполнилось 16 лет, и пришла пора покинуть отчий дом. «Альбина, – говорила она, – тебе же нужно учиться, зачем тебе этот Вася? Я помогу тебе, я все тебе дам – откажись от него, делай все, как говорю я, и все у тебя будет».

Я переняла ее стиль поведения. Она говорила, что нужно быть хитренькой, что нужно получать только пятерки, и велела говорить в нужных ситуациях так, «как ты умеешь». И за это меня не любили в группе: я могла почти не ходить на пары и явиться на экзамен, просидев за билетами несколько ночей. Я выглядела, как пай-девочка, отвечала, как пай-девочка, смотрела большими, невинными, грустными глазами, как пай-девочка. И говорила то, что от меня хотели услышать. Я получала свои пятерки, потому что они были нужны, шла к цели ради цели, и она ровным счетом ничего мне не давала.

Я поняла тогда, что именно эту фальшь в Альбине и не любила. Не отдавала себе в этом отчета, но мне это не нравилось. И полюбила тогда, когда поняла, что это – не ее, чужое, навязанное. Ох, да сколько в нас самих такого навязанного…

– Я недополучила маминой любви. Немного холодная, своей авторитетностью она «добивала» меня, заставляя соответствовать ее представлениям о правильности. Эта война породила во мне жгучее желание – быть самодостаточной, не зависеть ни от кого, все делать самой, только самой, только одной, потому что мама говорила мне, что я ничего не стою, что я пропаду без нее, что я плохая, что я такая же, как и папа. Я не пускала в свою душу никого из этих мальчиков, они были орудием самоутверждения. И иногда это были чужие мальчики. И когда она победила, я не разговаривала с папой 5 долгих лет, все то время, пока я училась в университете.

Они совершенно не подходили друг другу и были очень несчастны в браке. Они и сейчас несчастны, потому что живут после развода в одном доме, и каждый пытается построить свою личную жизнь. Он тоже не соответствовал ее стремлениям и потребностям, и она все мое детство рассказывала нам с братом, какой у нас плохой отец – пьющий, слабый, бедный, ни на что не годный. Отец, которому нельзя верить, мужчина, которому нельзя верить, как и всем остальным.

А я видела, как Альбина любила отца. У нее в альбоме были фотографии. И вот маму я не помню, а отца – помню. И она рассказывала о нем тепло, с легкой грустью.

– И я не верила. Вся ласка этих случайных мальчиков, вся их любовь проходила мимо меня, у меня могло быть 2-3-4 парня одновременно – и это был адреналин, это была игра. Это длилось не очень долго – неделя или две, я виделась с ними только по выходным, и не испытывала никакой вины. Зато потом, когда мое одиночество обрушивалось на меня, когда ответственность всплывала перед моими глазами во всем своем ужасе, когда я начинала понимать, что же такое я делаю – это было страшно. Тоска разрывала мое сердце, бессмысленность давила мне на глаза, я теряла почву под ногами, и не могла понять, зачем я живу, к чему я иду, я изничтожала себя, наказывая и унижая. Потом я делала какие-то выводы, становилась обычной, и снова наставал период, когда меня как-будто-бы-и-не-было.

Такие рваные биоритмы я и наблюдала. Например, сегодня Альбина – приличная ученица: сидит за столом с тетрадками, готовится к контрольной, читает книжки, пьет чай и не забывает поесть. Завтра – ее смывает с места и несет куда-то на приключения: я захожу в комнату и вижу хаос из вещей, которые Альбина в спешке примеряла, из запахов лака для волос и ногтей, смешанной с туалетной водой (и понимаю, что она сегодня в новом образе и придет нескоро).

– Мои приключения были данью эмоциям, данью красоте, которая была так нужна, данью юности. Мне повезло, и меня никто за это не наказал, никто, кроме меня самой.

Я показываю Альбину того времени, заимствуя фотографии актрисы Евы Грин. Она действительно напоминает мне ту самую Альбину, разную и еще не определившуюся. Сегодня Альбина другая, со своим собственным лицом, реализованная анально-кожно-звуко-зрительная мама и жена. А еще – моя дорогая подруга.

Продолжение следует

[adrotate banner=»2″]

звуковой векторзрительный вектор